Нынешний период российской государственности, который политолог Сергей Волобуев предложил именовать Третьей Республикой, скоро вплотную подойдёт к своему тридцатилетнему рубежу. Приживётся или нет новое название покажет время, но срок в любом случае достаточный, чтобы попытаться осмыслить этот этап многовековой русской истории и начать спокойный и содержательный разговор о его значении.
Если не брать далёкие и интересные более литературно, чем исторически, времена Киевской Руси и Московского царства, мы знаем всего два периода российской государственности, помимо текущего – императорский и советский. При всех своих хорошо известных различиях и фундаментальных противоречиях, нечто общее в них всё же было. Ни романовская империя, ни СССР так и не стали государствами. «Как?!» — недоумённо воскликнет читатель и будет отчасти прав. Правота эта, впрочем, объясняется известными языковыми трудностями, которые лучше наших современников понимали просвещённые россияне восемнадцатого столетия, предпочитавшие о некоторых значимых вопросах говорить на латыни или французском.
«Государство», которое изучают политологи и историки Нового и Новейшего времени, это не просто «страна» или «народ», проживающий на определённой территории и имеющий свои политические институты. Это совершенно особый политический феномен эпохи Модерна, осмысление которого началось ещё в ренессансной Италии. Кажется, именно Никколо Макиавелли стал первым, кто предложил использовать термин «stato» для обозначения новой формы организации власти, при которой «государство», независимо от своих конкретных форм, представляет собой совершенно особый – универсальный, всеобщий, деперсонализированный и публичный – механизм отправления верховной власти на строго определённой территории. Государство это – не государь, государство – это не церковь, государство – это не корпорация, государство – это не партия. Государство – это универсальное и рациональное stato. В этом, а вовсе не в широко разрекламированном имморализме, заключались значение и свежесть макиавеллиевской политической мысли, которая столь плохо приживалась на российской почве.
В Западной Европе XVI-XIX века прошли в напряжённом строительстве нового stato на месте пёстрой палитры религиозных, корпоративных и династических структур старого мира. Заметим, что мало где этот процесс проходил гладко и без эксцессов, связанных с периодическими всплесками неконвенционального насилия. Только во второй половине XX века европейцы, пресытившись этим «подарком» великого флорентийца, кажется, всерьёз решили начать движение в пост(над)государственный период, становление которого, как мы знаем, также идёт не без шероховатостей – особенно от брюссельских политических новаций переживают поздно распробовавшие вкус stato наши соседи-восточноевропейцы.
Как нетрудно заметить, императорская Россия и Советский Союз не были государствами-stato. Февраль 1917 года и всё за ним воспоследовавшее с наглядностью показали, что Российская империя даже в начале ХХ века оставалась, прежде всего, династическим государством, которое не смогло существовать и эффективно функционировать без фигуры императора. Трепетно взращиваемые весь XIX век российская профессиональная бюрократия и офицерство вместе с созданным в начале столетия политическим представительством в виде Думы без фигуры монарха не смогли не то что управлять страной, но даже и просто удержать её от стремительного распада и обрушения в хаос и войну всех против всех. Не менее не-государственным, несмотря на весь политический футуризм первых поколений большевиков, был и Советский Союз, который до последних своих дней оставался лишь «раковиной» для куда более мощной, осмысленной и по-настоящему политически властной структуры – коммунистической партии. Добровольный отказ КПСС от своей ведущей роли в политической жизни СССР закономерно привёл к его коллапсу и распаду, а попытка Михаила Горбачёва перехватить инициативу и превратиться из генерального секретаря компартии в «простого» президента «простого» Советского Союза закончилась провалом – СССР не смог существовать без партийного управления, поскольку это было противно самой его природе.
Названные примеры, впрочем, отнюдь не означают критику Российской империи или СССР самих по себе. Возможно, на том или ином историческом этапе каждая из этих форм и была исторически неизбежной, оправданной или, как минимум, закономерной и логичной. Важнее сейчас, как представляется, другое. Серьёзное осмысление места Российской Федерации в общем течении российской истории возможно сегодня осуществлять не через противостояние\продолжение Империи или Союза, а в контексте отхода России от её традиционно не-государственного состояния и начала формирования после 1991 года собственно российского stato. Это тем важнее, что ни возвращение к династическому правлению, ни приход к власти идеократической партии нашей в нашей стране, насколько можно судить, не предвидится. И то и другое – уже пролистанные страницы книги российской истории, которые если и будут повторены, то только в виде печального трагифарса, чего хотелось бы избежать.
Взгляд на Российскую Федерацию с позиции stato-строительства, как представляется, позволит наполнить новыми смыслами нашу новейшую историю. И даже ответы на самые тяжёлые и мрачные её вопросы (Беловежские соглашения, Октябрь 1993 года, приватизация, война в Чечне et cetera, et cetera) покажутся не такими отталкивающими, если увидеть в них череду тяжёлых шагов и спорных решений, но на пути не к полумифическому «свободному рынку» или «демократии» образца выборов 1996 года, а к постепенному переходу от не-государственности к stato – к принципиальному изменению многовекового политического устройства России. В этом смысле такие безусловно отталкивающие акции, сопровождавшие рождение Российской Федерации, как расстрел Верховного совета, станут не просто борьбой мелких честолюбий и показателем чудовищно низкого уровня политической культуры, но шагом к принятию по-настоящему новой и исторически значимой Конституции, к формированию политической системы, начавшей медленный и болезненный переход на государственные рельсы управления страной.
Такой подход позволяет нам также избавиться от деструктивного и попросту неинтересного в XXI веке бесконечного разговора о личных качествах и мотивах того или иного лидера. Только так мы можем вырваться за пределы «персоналистской политики», которая не имеет сегодня позитивного измерения. Ведь, признаться, сложно найти человека за пределами очень узкого и очень специфического круга, кто, положа руку на сердце, скажет что-то хорошее, например, о том же Борисе Ельцине. Что же нам в таком случае останется: либо признать, что основателем нашего государства – Российской Федерации – был в высшей степени недостойный персонаж, либо начать самозабвенно лакировать прошлое на манер панегирического «Ельцин-центра»? Оба варианта кажутся политически неприемлемыми и недальновидными.
Поэтому, если мы хотим жить в «государстве», а не в «режиме», то не стоит и акцентировать внимание на персоне политика. Куда важнее поэтому говорить не о Ельцине-политике и тем более Ельцине-человеке, а о Ельцине-функции. Первом президенте-функции. Строго говоря, к числу главных его достижений в таком случае стоит отнести наравне с принятием Конституции, вполне по своему содержанию отвечающей требованиям строительства государства-stato, и конституционную же передачу верховной власти, которая, несмотря на чрезвычайную слабость тогдашнего руководства, не привела ни к краху созданной модели, ни к её принципиальному пересмотру. Именно безболезненный транзит 1999 года обозначил отход от сценария персоналистской модели, которая, вполне могла бы состояться в 1991-1996 годах. Несколько абсолютизируя, можно даже признать, что главная историческая заслуга Ельцина, как основателя Российской Федерации, это его уход со своего поста. Тут мы, впрочем, не будем сильно оригинальны, ведь и к числу основных достижений первого американского президента Джорджа Вашингтона также обычно относят его отказ выдвигаться на третий президентский срок.
Поскольку отрицание персонализма – важный шаг к созданию государства, особенную угрозу для только-только нарождающегося и всё еще слабого российского stato представляют как корпорации ультраохранителей, увязывающих само существование Российской Федерации с фигурой действующего главы государства, так и их оппоненты из радикально-оппозиционного лагеря, не только персонифицирующие все недостатки, выдуманные и реальные, всё в той же фигуре, но и видящие единственным механизмом «спасения страны» и «строительства России будущего» захват власти харизматичным лидером, на которого возлагаются все их надежды. Каждая из этих групп, глубоко архаичных по своим взглядам, и существующие внутри них многочисленных фракций сознательно или нет работают на уничтожение новой российской государственности и на возвращение страны к не-государственному состоянию.
Ближайшие годы покажут, достаточно ли изменилась культура российского общества, появилось ли понимание ценности stato у элиты и политически активной части общества, по-настоящему ли мы вышли из политической вселенной персонализмов и идеократий. Разумеется, сам по себе выбор в пользу stato-строительства, если он будет подтверждён, не отменяет многих трудных и болезненных вопросов, стоящих перед Российской Федерацией: как создать наиболее эффективную и справедливую социально-экономическую модель, как запустить (во всех направлениях) социальные лифты, как обеспечить внешнюю безопасность в условиях нарастающего мирового беспорядка. Но, отвечая на каждый из этих вопросов и рассуждая о Российской Федерации, её плюсах, минусах и направлениях трансформации, важно помнить, что никакой другой России, кроме той, что за окном, у нас нет. Она несовершенна, порой чудовищно несовершенна, но она – наша общая ценность, наше общее дело, наша res publica.
Дмитрий Сергеевич Буневич (Dmitry Bunevich), кандидат исторических наук, d.bunevich@rospol.org
